Книга, опрятно отпечатанная, но в дешевеньком и безвкусном переплете, стоит пятнадцать рублей на советские деньги, а в Париже продается за двести франков, если не больше. Не думаю, однако, что и в России может она при такой цене получить сколько-нибудь широкое распространение, — разве только пойдет она в казенное распределение по колхозным библиотекам, где ее обратят на цыгарки, потому что там вообще больше курят книги, нежели читают...читать дальшеНина Берберова в своей автобиографии «Курсив мой» отмечает, что Ходасевич в эмиграции был подавлен и часто думал о самоубийстве, особенно когда узнал, что его имя было среди тех, кого должны были выслать из советской России. Эта подавленность и отчаяние сквозит в текстах его критических статей, едва прикрытая легкой иронией.
В.Ф. Ходасевич полагает, что русская традиция в том виде, в котором она воспринималась до революции более не существует и не берется предсказывать новые направления развития в русской литературе. В статье «о русской поэзии» он пишет: «Внутреннее развитие той поэтической школы, которая возникла у нас в девяностых годах минувшего столетия и известна под именами "декадентства", "модернизма" и "символизма" (в узком значении слова), — надо признать законченным. Отдельные ее представители дадут, конечно, еще немало прекрасных произведений, но вряд ли прибавят какие-либо существенно новые черты к сложившемуся уже облику школы.
Ее историческая роль еще далеко не сыграна. Можно сказать, что она едва начинается. Мы не беремся предугадать, по какому пути пойдет отныне русская поэзия, но несомненно лишь то, что судьба ее уже передается в руки следующего поколения» . Или в статье «По поводу "Ревизора"»: «Великие произведения искусства … имеют то свойство, что разные эпохи вычитывают в них не одно и то же, по-разному толкуют их смысл. Происходит это не только оттого, что новые поколения читателей приносят с собой новые понимания, но и оттого, что сами произведения уже таят в себе вполне законную возможность понимать их по-разному. Потому-то они и "вечны", как принято говорить о них, что не превращаются в историко-литературные мумии, но обладают подлинным даром вечной жизни, как бы способностью к постоянному самообновлению» . Итак, отдельные островки «великих произведений искусства» оставаясь актуальными традиции уже не создают.
Какие корни у пессимизма Ходасевича и только ли в отрыве от России дело? В статье «русская литература в изгнании» он пишет: «Русская литература разделена надвое. Обе ее половины еще живут, подвергаясь мучительствам, разнородным по форме и по причинам, но одинаковым по последствиям» . При этом критик неоднократно подчеркивает, что и сам является участником литературного процесса и потому не может быть полностью объективен. Однако, на наш взгляд, первопричина подобных настроений кроется не только в отрыве от родины. В статье «О кинематографе» критик высказывается следующим образом: «Каждый человек современной толпы в большей или меньшей степени "тэйлоризован" или "фордизирован", по-русски сказать — обалдел. Он ищет отдыха и развлечения — и обретает их в кинематографе именно потому, что кинематограф не есть искусство. Будь кинематограф искусством — он бы пустовал, как постепенно пустуют театры (за исключением развлекательных мюзик-холлов), потому что восприятие искусства есть труд, а не отдых» . Ходасевич не желает идти в ногу со временем и стремительно меняющийся мир не в состоянии удовлетворить его духовные запросы. Потому и не замечает он развития в молодой эмигрантской литературе, потому и говорит лишь о «безволии» и «деградации» в современной поэзии. К примеру, в статье «скучающие поэты» Ходасевич обвиняет молодых поэтов эмиграции в тех же грехах, что и их советских коллег: «От скуки родится лень. Подражатели наши мало работают. Если бы они больше работали, то, прежде всего, лучше знали бы литературу, и круг подражаемых авторов, конечно, расширился бы. Досадно видеть, что мировая литература так велика, а подражают, в сущности, все одним и тем же» .
Ходасевич прямым текстом выводит Есенина из семантического поля советской литературы: «Есенин один слоняется по кабакам и водит компанию не с литературной и не с политической, а просто с кабацкой голью — с такими же неприкаянными людьми, как он сам. Отсюда и отголоски надрывной кабацкой песни в его последних, а вернее сказать — в предпоследних стихах. Наконец, делает он последние усилия отрезвиться, остаться лицом к лицу лишь с самим собой, со своей строгой совестью. И в соответствии с горькими и суровыми раздумьями последнего периода начинает в его стихах звучать нечто новое для него самого, но бесконечно родное нам: "В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину", — признается он в 1925 году. В его стихах появляются снова ямбы, на этот раз — пяти- и шестистопные ямбы, порою смешанные с четырехстопными. Нетрудно узнать в них ямбы пушкинских элегий, "19 октября 1825 г.", "Воспоминания". Хоть это ему не вполне удается, Есенин стремится вернуться к точной рифмовке и строгой строфике. Перед внутреннею правдивостью его последних стихов метафорическая муть с них сползает. Внутренно порвав с советской Россией, Есенин порвал и с литературными формами, тогда в ней господствовавшими. Можно бы сказать, что перед смертью он душевно и поэтически эмигрировал к Пушкину.Почитать критику можно
здесь
@темы:
Хочу поделиться прочитанным,
Цитаты
